Константин Фурсов о положении дел в российской науке и ее положении в мире «Реальному времени»
Заместитель директора Центра статистики и мониторинга науки и инноваций ИСИЭЗ НИУ ВШЭ Константин Фурсов в большом интервью «Реальному времени» прокомментировал подходы к измерению эффективности ученых, рассказал о борьбе с псевдоучеными и положении российской науки в мире.
.jpg)
Первая часть интервью «Публикации — отлично, но только ли ими ограничивается научный вклад?» (вышла 7.12.2019)
Наука достаточно скрытое от общества поле деятельности — например, секретностью, массой специальной терминологии или невозможностью вкратце объяснить суть открытий. Поэтому государству необходимо вводить институт менеджеров от науки, которые понимали бы язык ученых и могли бы контролировать, кто из них эффективен, а кто нет.
«В науке каждую неделю происходит что-то важное, но большое значение это имеет прежде всего для научного сообщества»
— Константин Сергеевич, приведите несколько ярких примеров прорывов в науке, которые совершили российские ученые за последние годы.
— Тут вопрос в том, что считать прорывными направлениями. Мы все знаем про российских лауреатов Нобелевской премии, таких как Жорес Алферов, Андрей Гейм и Константин Новоселов, или о Григории Перельмане, который от своей премии (Филдсовской) отказался. В науке каждую неделю происходит что-то важное. Но это имеет большое значение прежде всего для научного сообщества. Например, в России, так же как в других странах, активно занимаются исследованиями новых материалов, ищут лекарства от рака или болезни Альцгеймера, но это все в каком-то смысле рутина, которая дает некоторые новые зацепки и позволяет двигаться вперед. Научным прорывом открытие становится тогда, когда оно признается в научном сообществе.
Например, в России каждый год вручается премия президента РФ молодым ученым. Если внимательно взглянуть на список лауреатов, то там всегда указывается, за что она выдана. И по нему можно понять, какого рода достижения попадают в поле зрения обывателя. Несколько близких мне примеров. В 2014 году Александра Калашникова получила премию за развитие физики сверхбыстрых магнитных явлений. В 2017 году ее получил Максим Никитин, который занимается разработкой умных наноматериалов для биомедицинского применения. Речь тут идет, прежде всего, об адресной доставке лекарственных средств в отдельные органы. В молекулы лекарственных средств внедряются магнитные компоненты, которые с помощью катушки индуктивности доставляются в тот участок тела, где необходимо лечение.
На прошлогоднем вручении президентской премии, где мне посчастливилось быть, один из лауреатов представил результаты разработки метода детекции взрывчатых веществ. Это уже на грани с военной наукой. Интересно, что там в полный рост встал вопрос секретности. Рассказывать ли об этом открытии обществу? Ведь каждый лауреат обязан сделать публичное заявление, что-то рассказать о своем открытии.
Что конкретное открытие дает нам прямо сегодня, сказать сложно. Одно дело, когда вы открываете материал с новыми свойствами или тот же способ детекции взрывчатых веществ, и совсем другое, когда это открытие воплощается в конкретном решении, начинает применяться на практике. От нового знания до его применения могут пройти годы, даже десятилетия, хотя бы потому, что технологически экономика еще не достигла необходимого уровня.
Так что открытий много и они происходят каждый день. Вопрос в том, какие из них достигают наших ушей и в каком виде.
— Получается, что военные открытия вообще скрыты от нас?
— Конечно, потому что это вопрос глобальной конкуренции и национальной безопасности. Секретность науки вообще довольно интересное явление. Оно в каком-то смысле противоречит идее научного этоса. Если смотреть на науку как на социальный институт, который движется и развивается, регулируемый определенными социальными нормами, то, следуя идее Роберта Мертона о научном этосе (то есть комплексе ценностей и норм, считающемся обязательным для человека науки), ученый должен открыто делиться своим знанием и достижениями. Это называется принципом коммунизма. Но наука не существует в вакууме. Общество и государство дают ей некоторую автономию в принятии решений в обмен на независимую профессиональную экспертизу.
В этой связи резонен вопрос: как в науке возможна секретность? Мертон отвечает на него, ставя в центр фигуру самого ученого, который демонстрирует амбивалентность, то есть двойственность и противоречивость своих мотивов и поведения. С одной стороны, нормы научного сообщества регулируют и поддерживают его деятельность, с другой — есть и стремление к успеху, конкуренция за право первенства. Более того, как уже сказано, наука существует в структуре других институтов (власти, экономики, религии), диктующих свои нормы, с которыми необходимо считаться. В результате ученый может одновременно следовать самым разным нормам.
Так и наука, оставаясь социальным институтом, может быть целиком погружена в систему отношений секретности, когда внутри некоторой группы можно свободно обмениваться мнениями и находками, но это не может выходить во внешний мир. Такой вот парадокс.
— А тот факт, что современных ученых побуждают публиковать все свои исследования в журналах из списка Scopus, не является некоторым разрушением секретности?
— У меня есть коллега, который занимается исследованиями будущего и долгосрочным прогнозированием. У него есть несколько статей, в которых он на основании открытых источников анализирует дисциплинарную структуру военной науки и даже рассматривает тренды развития отдельных ее направлений. То есть она не совсем закрыта, конечно. Какие-то решения, которые уже сегодня воплощены в технологиях, вполне заметны. И более того, понятны и некоторые направления их дальнейшего развития. Если вы посмотрите какой-нибудь американский телеканал, то вы увидите, что американцы очень гордятся своей военной наукой, равно как и гражданской, и всячески пытаются ее популярно представить. Японцы в массовой культуре любят спасать мир, демонстрируя технологии будущего. Мы показываем свои достижения несколько иначе, в основном на парадах. Это очень плотно сидит в культуре.
Очевидно, что происходящее на переднем крае науки вам никогда не покажут по телевизору или в кино. Но понимание некоторого вектора развития у вас вполне может появиться. Это касается, например, тех же беспилотников, автономизации и роботизации военных машин или новой экипировки солдат — это все довольно открытые и понятные тренды. Другое дело, что вам никто никогда не расскажет, как получить тот самый материал, из которого сделана супер-броня.
«В России средства бизнеса составляют треть от общих затрат на науку, а две трети — это средства государства. В развитых странах наоборот»
— А по каким параметрам сегодня вычисляется эффективность ученого и организации, в которой он работает?
— Это зависит от того, что мы считаем эффективностью и в каких масштабах действуем. Дело в том, что показателей, которые позволяют нам говорить об интенсивности развития науки, превеликое множество. И метрики эти родились в умах людей довольно давно. Первые попытки системно измерить общий бюджет науки, например, датируются первой половиной XX века. Британский физик Джон Десмонд Бернал в каком-то смысле стал родоначальником статистики науки, оценив ее национальный бюджет в Англии.
От измерения государственных расходов специалисты постепенно перешли к категории внутренних затрат на исследования и разработки. Отличие состоит в том, что учитываются все деньги, которые фактически потрачены организациями на выполнение соответствующих работ вне зависимости от источника их происхождения. Иными словами, речь идет о средствах (собственных или полученных от любого «заказчика»), фактически израсходованных исполнителем на зарплаты, оборудование, командировки, эксперименты, организацию конференций или иные вещи, необходимые для выполнения научной деятельности. В английском это часто называется performance (не путать с исполнительским искусством!).
Дальше по мере развития и доступности систем учета возникают и новые показатели. Прежде всего, речь об очень популярном сегодня показателе публикационной активности, то есть числа научных публикаций. Этот и смежные показатели оформляются в некоторую систему примерно в 60-е годы XX века, когда появляются специализированные базы данных научной литературы. Сначала они возникают как библиотеки для того, чтобы ученые могли легче искать нужную литературу. Позже, когда накапливается некоторый значительный пул работ, возникает интерес к систематизации их по авторам, областям науки, востребованности. Отсюда возникает следующая метрика — число цитирований. То есть если вас процитировали (неважно, позитивно или негативно), значит ваша работа интересна, она нашла отклик в системе научного производства. Довольно долго эта система мер оставалась нейтральной. Это был скорее способ поиска информации о том, что происходит в различных областях науки и способ проверки отдельных гипотез о ее социальном устройстве, нежели стремление кого-то оценить.
Однако по мере совершенствования инструментов измерения и сокращения финансовых ресурсов возник вопрос: насколько те или иные коллективы работают эффективно? Как расходуются деньги налогоплательщиков? В результате появились более сложные модели, когда затраты перестали считаться показателем результата, а стали рассматриваться в качестве характеристики ее ресурсной составляющей. Но что взять в качестве показателя результата? Публикации — отлично, но только ли ими ограничивается научный вклад? Есть технологии, но их измерить крайне сложно. Можно, например, посчитать комплекты конструкторской документации. Потому что любая технология, перед тем как быть воплощенной на производстве, должна быть определенным образом задокументирована, чтобы ее можно было передать и развернуть на предприятии. Посчитали, но кто-то делает одну большую и сложную технологию и собирает коробку документов, а кто-то ведет разработку мелких решений и готовит десяток тонких папок. Обе организации тратят одинаково. Кто из них эффективнее?
Допустим посчитали все, что было можно, и дальше возникает следующий вопрос: как научные знания и технические решения перетекают в экономику? Есть некоторые косвенные признаки такого перетока. Например, можно оценить, какую долю затрат на исследования и разработки составляют средства бизнеса. Грубо говоря, в какой части бизнес готов платить за науку. Это вполне хороший качественный показатель, который говорит о потенциальной востребованности результатов научной деятельности экономикой.
К слову, в нашей стране этот показатель довольно низок и составляет порядка трети от общих затрат на науку, а две трети — это средства государства. В большинстве развитых стран все ровно наоборот. И это вопрос не только к науке, но и к рынку, где научные достижения должны трансформироваться в новые продукты.
— А число патентов у ученого может быть показателем эффективности научной организации?
— Да, есть показатели патентной активности. Например, число патентных заявок на изобретения, полезные модели, промышленные образцы. В основном, конечно, патентуются изобретения, потому что это самый ценный результат. Почему патент? Потому что это охранный документ, удостоверяющий право свободно использовать результат интеллектуальной деятельности на определенной территории в течение некоторого срока. И если этот результат защищен на территории одной страны или нескольких, это означает, что он имеет в них коммерческий потенциал и может повлиять на структуру рынка. Защита патента стоит денег, значит, разработку имеет смысл патентовать в том случае, если она действительно представляет ценность. Интенсивность патентования зависит от экономики страны и от культуры. Например, в Японии патентуется каждая гайка, в Германии или США — более сложные и системообразующие решения. Это во многом предопределено и тем, как потом изобретение может быть вписано в систему производства.
Важно помнить, что любая оценка должна иметь цель. Не так давно, в 2015 году, в журнале Nature был опубликован так называемый Лейденский манифест, в котором группа авторов, в том числе из числа родоначальников наукометрической системы оценки результатов исследований, представила 10 принципов, которым нужно следовать при использовании количественных индикаторов развития науки. Это стало ответом на использование многих индикаторов «в лоб», без должного понимания целей измерения и сути измеримых показателей.
В рамках одного из проектов одна из моих коллег прикинула, в какой мере эти принципы реализуются сегодня в национальной системе оценки результативности науки в России. Скажем так, они реализуются далеко не в полной мере. Почему так происходит, сказать довольно сложно. Возможно, мы слишком увлечены бухгалтерией, вместо того чтобы ответить на вопросы долгосрочного характера.
«Конкуренция за талантливых ученых в мире довольно высока, но при этом ищут лучших из лучших»
— В одном из своих интервью вы говорили об искусстве менеджера, который должен как-то разглядеть научный талант и пригласить его в свой университет. Насколько в России и в мире развита эта система научного «скаутства»?
— В мире такая система развита довольно хорошо, и она реализуется через большое количество различных конкурсов: на позиции аспирантов, докторантов, постдоков. Конкуренция за талантливых ученых довольно высока, но при этом ищут лучших из лучших. У нас, учитывая довольно заметную проблему нехватки научных кадров, эту проблему уже явно осознали и активно прорабатывают. Тот факт, что в самом масштабном в стране конкурсе и программе подготовки управленческих кадров «Лидеры России» в этом году появился отдельный трек, посвященный науке, как минимум говорит о том, что вопросу уделяется большое внимание.
Что касается уровня организаций, то здесь практики очень разнятся. Зачастую руководители научных организаций больше внимания уделяют работе с имеющимися кадрами, стараясь вывести их на лучшие показатели эффективности, так как в системе краткосрочного планирования (а большинство проектов финансируются 1-2 года) это один из инструментов привлечения дополнительного финансирования. Многие ищут талантливых молодых людей, но не у всех есть возможности поддерживать и развивать их. Это игра в долгую.
И тут желание часто разбивается о суровую реальность, поскольку всякому руководителю нужно обеспечить жизнеспособность своего коллектива, а значит, накопить достаточно ресурсов (контракты, гранты), оставаться в системе коммуникаций, иметь доступ к исследовательской инфраструктуре. В России сегодня достаточно много талантов от науки, но достаточно ли талантливых менеджеров от науки, чтобы их разглядеть и, главное, удержать, мне сказать сложно. Менеджмент в науке — это пока скорее искусство, нежели формализованная, хорошо отработанная практика.
Вторая часть интервью «В нашей науке подозрительная стабильность: затраты растут, а наукоемкость экономики не повышается» (вышла 15.12.2019)
«С помощью опросов мы фиксируем, что за последний год количество родителей, которые считают привлекательной карьеру ученого для своих детей, заметно выросло: в прошлые годы было порядка 35%, а в этом — уже больше 50%. Все говорит о том, что наука в чести. И у людей, которые управляют этой сферой, есть намерения вкладываться в нее не только деньгами, но и содержательно, инфраструктурно и так далее», — отмечает социолог Константин Фурсов в беседе с журналистом «Реального времени». Помехой этому остается консерватизм научного сообщества, а также фейки и хайп вместо реальных дел.
«Алгоритм написал текст такого качества, что половина экспериментальной группы не смогла отличить его от человеческого»
— Константин Сергеевич, как можно понять, действительно ли ученые в фундаментальной науке занимаются исследованиями, или уже стали просто вытягивать деньги из бюджета?
— Есть мнение, что наука — это удовлетворение собственного любопытства ученых за государственный счет. Однако сегодня, когда ресурсы сильно ограничены, а ученые представляют скорее академические корпорации, это не так просто. Наука функционирует как социальный институт, и это предполагает самые разные инструменты контроля. Есть институт профессиональной экспертизы, на нем держатся грантовые программы и научные журналы. Самый очевидный пример — правило двойного слепого рецензирования, которого придерживаются ведущие мировые научные издания. Если кратко, суть его в том, что при рассмотрении работы ни один из рецензентов не знает ни имени автора, ни того, кто еще читает работу. Считается, что это дает более объективную оценку.
Есть и другие формы контроля. В стране 20 лет работала комиссия РАН по борьбе со лженаукой, из состава которой в 2018 году выделили новую группу по противодействию фальсификации научных исследований. Теперь есть два ведомства: первое нацелено на пропаганду научных знаний и идеалов науки, второе — на проверку качества научных исследований.
Есть и менее формальные объединения — просветителей и научных коммуникаторов. Их участники действуют более автономно, но их объединяет общая вера в науку и ее важность для развития общества.
Группа АКСОН, например, устраивает ежегодные форумы, объединяющие профессиональных исследователей, ученых-просветителей, научных журналистов, пиарщиков и всех, кому интересен процесс взаимодействия науки и общества.
В ряде научных дисциплин появляются свои очень любопытные практики контроля. У медиков, например, есть виртуальная площадка, на которой вы можете представить схему планируемого эксперимента до его запуска. Коллеги вас оценивают и либо подтверждают состоятельность идеи и условно «дают зеленый свет», либо указывают на ошибки. Впоследствии это упрощает прохождение процедуры рецензирования при подаче статьи с результатами эксперимента в научный журнал.
Наряду с контролем со стороны научного сообщества, конечно, есть и контроль технический. Когда вы, условно, отчитываетесь за деньги по гранту или по прикладному проекту министерства, вы обязательно проходите процедуру оценки оригинальности и качества результата. Первое, как правило, устанавливается с помощью проверки на антиплагиат — ваш текст проверяют с помощью машинных методов. Дальше вас оценивает независимый эксперт. Это человек, который разбирается в вашей области науки и может сказать, насколько качественным и обоснованным является полученный результат.
Дальше уже можно говорить о качестве существующих методов и их совершенствовании. Алгоритмы автоматической проверки, как и люди, все-таки ошибаются. Например, когда «ловят» в тексте заимствования из правовых актов. Для юристов это будет проблема, потому что вся их работа построена на интерпретации законов. Попробуйте-ка оценить их с точки зрения процента заимствования.
Мы живем в эпоху больших данных и систем машинной обработки текста. И есть более продвинутые возможности сопоставлять большие объемы информации, различая вложенные в тексты смыслы.
В работе нашего института для анализа глобальных технологических трендов мы используем сложные алгоритмы семантического анализа с элементами машинного обучения. Это делается для того, чтобы сопоставлять и верифицировать информацию, поступающую из разных источников, отделяя фейк и хайп от действительных изменений.
Но и тут есть загвоздка. Относительно недавно исследователи представили алгоритм, который написал текст такого качества, что половина экспериментальной группы не смогла отличить его от человеческого. Это очень серьезный вызов, потому что дальше может сложиться такая ситуация, что машины будут проверять качество работы других машин. В конечном счете написание и экспертиза научного текста превратится в бесконечный симулякр. Лучшие умы теперь бьются над решением задачи, но пока усилия порождают только новые и еще более сложные методы семантического анализа. А наука — это все-таки не только техника, но и отношения, прежде всего доверия, профессионального и общественного.
— Как менеджеры от науки борются с учеными-мошенниками и псевдоучеными?
— Это известное экономическое и социологическое правило, что как только вы принимаете некоторые правила игры, то всегда появляются те, кто хочет переиграть систему. С мошенниками точно так же, они изобретают все новые и новые способы для того, чтобы маскироваться под настоящую науку.
Но дело тут даже не в этом. Дело в том, что наука смотрит вперед, но она при этом довольно консервативна. Зачастую действительно прорывные экспериментальные исследования не вписываются в рамки, принятые в научной среде и могут трактоваться как псевдонаучные или паранаучные (не совсем научные) исследования.
То, что называется парадигмальным сдвигом и действительно меняет точку зрения, в науке не происходит в одночасье. Это довольно продолжительный процесс. Научная дисциплина демонстрирует постепенно свою несостоятельность, или может накапливаться какое-то критическое число новых фактов, которые старая теория объяснить не может, тогда основополагающая концепция пересматривается. А когда вы просто приходите с новой идеей, то на вас смотрят довольно скептически. «Где ваши доказательства?» — спросят ученые.
Если посмотреть на структуру любой научной статьи, то вы всегда должны обозначать в своей работе ту нишу, в которую вы вписываетесь. То есть вы должны выделить некоторую традицию, обозначить тот класс задач и проблем, которые эта традиция рассматривает. И дальше описываете ту проблему или вопрос, к которым до вас никто не обращался. Фактически вы сами определяете себе место и запрашиваете на него разрешение. И это все равно конвенциональный подход, который до сих пор регулирует развитие науки.
«НИУ — это попытка ввести в университеты элемент стратегического планирования и управления»
— Какой эффект дало введение национальных исследовательских университетов? Университеты в России стали больше заниматься исследованиями?
— НИУ — это вузы, в которых сильна не только образовательная деятельность, но и научная. Это достаточно революционная для страны история, потому что, во-первых, была официально признана значимой гумбольдтовская модель университета, и, во-вторых, российским вузам был брошен вызов, потому что получение статуса НИУ предполагает разработку программы развития на несколько лет вперед, то есть продумывание долгосрочной стратегии.
Это намного больше, чем мы мыслим в рамках ежегодного планирования бюджета. И в таком смысле это довольно позитивная история, поскольку она позволила выделить вузы, которые были готовы брать на себя больше, развиваться, в том числе вопреки сложностям, двигаться вперед, собирать и развивать собственные научные коллективы.
Программой развития все не ограничивается, ее еще нужно выполнить, потому что от этого зависит дополнительное государственное финансирование. НИУ каждый год отчитываются о достижениях, а раз примерно в 5 лет происходит ревизия программ развития.
По опыту общения с проектным офисом нашего университета могу сказать, что разработка и реализации стратегии НИУ — это довольно сложное дело, которое предполагает в том числе серьезные организационные изменения. В «Вышке» были преобразованы все факультеты, созданы международные научные лаборатории, с определенного момента в образование введены так называемые индивидуальные траектории. Суть в том, что у студентов в рамках программы обучения есть определенный минимальный набор обязательных предметов, а все остальное они выбирают сами. С точки зрения управления это подразумевает совершенно другую модель организации образовательного процесса. Это уже не традиционный факультет с набором курсов, которые читаются определенному кругу студентов. Преподаватель оказывается открыт всему потоку студентов и заранее не знает, сколько человек к нему запишется. Это может быть и 100, и 200 человек, если курс интересен. Это в каком-то смысле и механизм конкуренции — если у вас интересно, к вам записываются, значит вы ценны как преподаватель. Бывает и наоборот — курсы, которые не выбирают, через пару лет закрываются.
Резюмируя, скажу, что НИУ — это не просто статус и деньги. Это в значительной степени попытка ввести в университеты элемент стратегического планирования и управления.
Стратегии и приоритеты могут быть самыми разными. Кто-то сделает ставку на подготовку уникальных публикаций и продвижение своего статуса в глобальном пространстве фундаментальной науки, кто-то выберет экспериментальную деятельность, кто-то откроет новые специальности, по которым еще никто не готовит. Это вопрос позиционирования организации в более широком контексте.
— На каком месте по статистическим показателям науки находится Россия? Есть ли у нас позитивные сдвиги, существенные провалы за последние годы?
— У нас все подозрительно стабильно в последний десяток лет, мало что меняется в части показателей. То есть затраты на науку стабильно растут, но при этом наукоемкость экономики не повышается. Знания не перетекают в экономику.
Формально Россия сегодня на девятом месте в мире по масштабам финансирования науки. На шестом — по объему государственных средств, выделяемых на науку. Между четвертым и пятым местом — по численности ученых, хотя на самом деле в динамике количество исследователей в России падает уже довольно продолжительное время. По уровню патентной активности мы находимся в первой десятке стран. Это, конечно, сильно зависит от того, как считать, но можно сказать, что в десятке. По публикациям несколько сложнее, тут зависит от того, на какие документы мы ориентируемся при подсчете, какие области науки рассматриваем. Есть области науки, в которых мы стабильно в пятерке (естественные науки, физика, математика). Есть направления, по которым мы заметно отстаем (медицина, биотехнологии). В значительной степени это вопрос приоритетов. Традиционно у нас очень активно развивались и поддерживались естественно-технические науки (физика, химия, биология, космические исследования, материаловедение), а в другие области, такие как науки о жизни, инвестировалось меньше. Поэтому и позиции тут невысокие.
Наука не делается за один день. Невозможно за год или за два преодолеть десятилетний разрыв. Нужно накапливать мощности, а это опять же деньги, люди, инфраструктура (в первую очередь социальная), оборудование, и зачастую оно должно быть уникальным, чтобы можно было проводить какие-то передовые исследования.
И, конечно, это связь с экономикой — кому нужно открытие, если оно потом не найдет воплощения в чем-то практическом. Даже у фундаментальных исследований есть свои практические выходы.
«Никогда за постсоветский период не уделялось столько внимания вопросу популяризации науки»
— Но приведенные вами данные все-таки говорят о том, что российская наука жива?
— Российская наука живее всех живых. Мы не первые, но и очень далеки от хвоста. Если посмотреть на меры поддержки науки, которые представлены в ключевых стратегических документах, то основное внимание у нас уделяется тому, чтобы сделать науку привлекательной, аккумулировать у себя наиболее перспективных исследователей, привлекать и удерживать молодежь.
Никогда за постсоветский период не уделялось столько внимания вопросу популяризации науки. За последние три года открыто достаточно много каналов популяризации науки: почти каждое крупное СМИ сегодня имеет посвященный ей раздел. Есть и более специализированные интернет-источники, например, Индикатор. ру, N+1, Laba. Media, MadMed. Media. Недавно стартовал проект «Всенаука». В соцсетях (прежде всего «Инстаграм» и «ВКонтакте») уже год реализуется проект «Я в науке» — микроблог из жизни молодых ученых. Можно вспомнить про фестивали и мероприятия самого разного уровня: «Наука 0+», «Собака Павлова», Science Slam, Science Bar Hoping, проекты Laba. Media, «Курилки Гуттенберга», тот же Слет научных просветителей или ежегодный форум АКСОНа, премия «Просветитель» за лучшее научно-популярное издание и др.
С точки зрения политического дискурса это становится важным сюжетом. Наука входит в поле повседневных дискуссий.
С помощью регулярных опросов мы фиксируем, что за последний год количество родителей, которые считают привлекательной карьеру ученого для своих детей, заметно выросло. В прошлые годы было порядка 35%, а в этом — уже больше 50%. Это серьезный скачок.
Очень важным событием этого года стало то, что в крупнейшей программе подготовки управленческих кадров «Лидеры России» появился трек по науке, который инициирован координационным советом. И на него было подано более 22 тысяч заявок, это очень много. Все говорит о том, что наука в чести. И у людей, которые управляют этой сферой, есть намерения вкладываться в науку не только деньгами, но и содержательно, инфраструктурно и так далее.
— В современной России есть примеры, года школьник участвует в деятельности научной лаборатории, совершает какие-то открытия? Чтобы заниматься наукой у нас, человеку обязательно должно быть от 25 лет и у него должен быть диплом вуза?
— Вы знаете, и школьники, и студенты де-факто участвуют в исследованиях, но это нераспространенная практика, скорее исключение, чем правило. Несмотря на способности и рвение, которые молодые ребята демонстрируют, научные исследования — это все-таки очень сложно организованный процесс, который требует серьезной квалификации. Просто наличия диплома тоже недостаточно, нужна практика и опыт, нужно следовать стандартам научного исследования. Это не игра совсем уж молодых людей. Конечно, есть прецеденты, когда студентов привлекают к научным исследованиям, но, как правило, эта помощь носит ассистивный характер — сбор данных, их частичная обработка. Понятно, что никто молодого человека к высокоточному оборудованию не допустит.
Пока вы студент, не прошли инструктаж и не получили необходимый допуск, это может быть даже опасно. Я бы говорил о различной мере вовлечения молодых людей в науку, но наука делается не их руками.
— Вопрос к вам, как к члену координационного совета по делам молодежи в научной и образовательной сферах Совета при президенте РФ по науке и образованию: какие формы поддержки молодых ученых и одаренных детей есть в России?
— Мы, как правило, ориентируемся на молодых ученых в возрасте до 39 лет с достаточным уровнем квалификации. Программ очень много, мы даже подготовили специальный интерактивный буклет. Это целая линейка грантов научных фондов, президентских грантов, которые выдают даже студентам. Например, президентские стипендии студентам и аспирантам, которые демонстрируют заметные достижения в научном плане. Стипендии студентами от 2 000 до 7 000 рублей в месяц, аспирантам от 4 500 до примерно 20 000 рублей, а гранты молодому ученому на исследования могут составлять и 5 млн рублей в год. Есть правительственные премии, премии губернаторов в регионах, премии мэра Москвы. Мне кажется, что сейчас возможностей финансовой поддержки ученых стало значительно больше. За них, правда, надо побороться, абы кому гранты и премии сейчас не дают.
Беседовал Матвей Антропов